Сегодня мы публикуем интервью из цикла бесед с митрополитом Казанским и Татарстанским Феофаном, опубликованных в журнале Татарстанской митрополии «Православный собеседник». Владыка рассказывал о своем служении за рубежом — в таких разных странах, как Аргентина и Египет, а также вспоминает о своих встречах с Хосни Мубараком и Ясиром Арафатом.

Латинская Америка: Как отец Феофан крестом парторга победил и чашка кофе с будущим Папой Римским

— Владыка, в Вашем опыте работы за границей Аргентина и Латинская Америка стоят немного особняком. Вас привыкли считать «специалистом по мусульманским регионам», однако Ваш путь церковного дипломата начинался не в исламских странах, а в таких пестрых и полифоничных уголках мира, как Израиль и Южная Америка. Расскажите, какой след оставило в Вашей душе пребывание в Аргентине, преимущественно католической стране?

— Земля в Латинской Америке сказочная: кажется, что вот он — тот край, где текут молоко и мед. Я находился там с 1984 по 1987 год в качестве секретаря экзархата Центральной и Южной Америки. Это было ответственное назначение, которое последовало после пяти лет церковнодипломатической работы в Иерусалиме.

Кому-то даже может показаться непонятным: что делать православному пастырю на латиноамериканском континенте, где традиционно сильной считается Католическая Церковь и социалисты всех мастей — от последователей Че Гевары до сторонников Сальвадора Альенде? Между тем здесь большое количество и нашего брата-славянина. Еще в дореволюционные времена здесь поселилось множество старообрядцев, а в Буэнос-Айресе стараниями обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева и других выдающихся людей той эпохи была отстроена посольская церковь. И недаром: в одной лишь Аргентине уже тогда было не менее 600 тысяч православного населения.

А как оно складывалось? Из нескольких волн эмиграции — причем как до революции, так и после нее. Скажем, поляки, желая в конце 1930-х годов освободить для себя западноукраинские земли, вербовали украинцев на освоение новых территорий в Аргентине и других латиноамериканских государствах. Желающих нашлось столько, что их отправляли туда целыми пароходами. Обещали райскую жизнь и невиданные блага — то есть все то, что Запад обещает Украине и по сей день. А украинцы — народ работящий, землю любит, трудиться на ней умеет. На родине, как им казалось, — негде развернуться. Поэтому они с радостью откликались на призыв своих «западнославянских братьев» и отправлялись в Аргентину в надежде получить новые земли.

И вот приезжали, выгружались на берег. Какие-то маленькие конторки принимали их у себя, наскоро пересчитывали и скопом вывозили в джунгли. Говорили им: «Видите, сколько свободной земли?! Вот сколько у джунглей отвоюете, столько у вас и будет». В результате люди оказывались в тяжелейших условиях.

 

Буэнос-Айрес Аргентина

Но украинцы, как я уже сказал, народ трудолюбивый, они не растерялись. Да, многие погибли, но многие и выжили. Из них, главным образом, и сложилась в Аргентине довольно значительная славянская община.

Затем — послевоенная эмиграция. Ведь после Великой Победы очень многие «перемещенные лица» (советские граждане, оказавшиеся в военный период за пределами СССР, в основном угнанные в Германию. — Прим. ред) не пожелали, вернее побоялись, возвращаться в Советский Союз из страха оказаться в сталинских лагерях. Часть таких «перемещенных лиц» уехала в Аргентину. В то время из Германии были организованы тайные пути для бегства в Южную Америку — прежде всего, в Аргентину, Бразилию и Чили. Этим, как известно, воспользовалась часть нацистских преступников, но не только они. Те, кто не хотел оказаться «под победителями», тоже бежали за океан.

Следующая эмиграционная волна связана с культурной революцией в Китае. В Шанхае до этого жило достаточно много русских, почти целая провинция. Когда китайские власти стали проводить антирелигиозную политику и начались притеснения, русская община принялась подыскивать для себя новое место. И опять-таки многие выбрали в качестве места для жительства Аргентину.

При этом нельзя сказать, что русские в Аргентине напрочь утратили чувство Родины. Наоборот, когда шла Великая Отечественная война, русская община, несмотря на разную идеологию, разные взгляды (кто-то бежал от революции, кто-то всю жизнь боролся с красными), начала объединяться. Собирали по домам гуманитарную помощь — вещи, продукты — и отправляли в СССР. Наблюдался настоящий патриотический подъем — люди радовались успехам и победам Красной армии, переживали из-за ее поражений. Поэтому, когда после победы над фашизмом советское посольство в Аргентине стало агитировать эмигрантов возвращаться в СССР, многие поверили и устремились на родину. Им обещали дома, земли, но вместо этого легко было оказаться в лагерях где-нибудь в Казахстане. Разумеется, это быстро стало известно и, мягко скажем, не добавило доверия к советской власти. Русская община в Латинской Америке про себя решила, что Советский Союз — это лживое государство и с ним нельзя иметь никаких дел. Это убеждение укоренилось в нескольких поколениях эмигрантов. Вот с такой паствой нам и надо было работать.

Это был очень разношерстный люд — как в социальном, так и в политическом плане. Общим у них было одно — православная вера. В Буэнос-Айресе в разное время было построено шесть православных храмов. Кроме этого, наша паства была объединена в русские национальные клубы: тогда их насчитывалось тоже шесть и в каждом из них состояло порядка тысячи человек — не так уж и мало. А ведь было еще и довольно много русских людей, которые не были объединены ни в какие клубы.

На фоне разочарования в России, которое охватило эмигрантские круги, Русская Православная Церковь играла огромную роль — она не просто напоминала о родине, не только помогала сохранять веру предков, но и старалась показать, что в той стране, которую многие считали навсегда утраченной для цивилизованного мира, сохраняются христианские ценности.

К тому же, возможно, одно из самых главных достоинств человека — это способность забывать плохое, со временем преодолевать негативный опыт. Конечно, если кто-то заточен на идеологическую рефлексию — тогда да, негативная память долго сохраняется. Но основная масса — либо забывает, либо размышляет просто: да это было, но ведь все со временем меняется. В конце концов, та или иная трактовка прошлого зависит от аргументации. А Православная Церковь все-таки никогда не была советским учреждением, а наоборот, имела идеологию, отличную от официальной.

 

Троицкая церковь в Буэнос-Айресе. Фото: maxpixel.net

Работа у экзархата была трудная и важная. При русских клубах мы организовывали воскресные школы, давали уроки русского языка. Или просто проводили встречи в местных традициях — жарили мясо, как это принято в Аргентине, о чем-нибудь неспешно беседовали. Большей частью говорили, конечно же, о России. Надо учесть, что в ведении экзархата находилась не только Аргентина, но и весь южноамериканский континент, а также страны Центральной Америки, в том числе и Мексика.

Как-то раз в Уругвае с нами произошел один забавный случай. Приезжает к нам наш посол в Уругвае и говорит: «У нас есть один русский городок, но мы никак не можем наладить отношения с его жителями — нелюдимые они какие-то. Попробуйте с ними поговорить — они вроде бы православные». Мы согласились. Поехали вдвоем с владыкой Лазарем[1]. От Монтевидео, столицы Уругвая, наш путь протянулся еще километров на сто с лишним. Места красивейшие! Так и стоит перед глазами: среди цветущих равнин то бурно, то плавно течет река, которая так и называется — Уругвай. Если бы не пальмы, картинка могла бы напоминать Днепр или любой другой южнорусский пейзаж.

Наконец, прибыли в небольшой городок. Объявили сбор в клубе, собралось человек двести, в основном мужики — бородатые, суровые, древнерусские. Мы что-то им говорим, они мрачно слушают, но я чувствую — нет контакта! Потом выходит вперед один старик и жестко заявляет: «Что вы тут нам проповедуете? Ваша Церковь наших дедов батогами била!» Вижу: тучи над нами сгущаются и никакого понимания у этих суровых мужичков мы не найдем. Нам уже шепчут: «Смывайтесь отсюда, они могут и пакость какую-нибудь учинить». Что поделать — мы уехали. Это оказались молокане[2]. Наладить с ними контакт, действительно, очень сложно: они живут замкнутыми общинами и не испытывают никакого доверия к «чужим». С теми же старообрядцами общаться намного проще: они тоже суровые, но более понятные и близкие нам по причине принадлежности к некогда единому православному корню.

— А с белой эмиграцией как складывались Ваши отношения?

— С белыми не было никакой открытой вражды, ни даже разногласий. Хотя они и считали нас красными, относились настороженно, но не более.

Вспомним, что это были последние годы Советского Союза. За всеми гражданами СССР, жившими по долгу службы за границей, был установлен тщательный надзор. Все мы, не исключая и духовных лиц, раз в неделю встречались в советском посольстве, смотрели фильмы, слушали лекции.

Расскажу в этой связи один забавный случай. Перед лекциями было принято играть в шахматы. Помню, первый раз пришел в посольство и сразу же оказался в атмосфере своего рода шахматного турнира. Хорошо играл здешний парторг. Завидев меня, он оценивающе посмотрел — все-таки новый священник, молодой, недавно приехал из Москвы, и сделал приглашающий жест рукой: «Давайте сыграем!»

 

Ну что ж, я в те времена был таким же, как сейчас, только еще смелей. Говорю ему: «Давайте попробуем». Стал подтягиваться народ: все-таки не каждый день парторг со священником играют. И знаете, я как-то быстро обставил его по всей форме. Народ кругом улюлюкает, симпатии на моей стороне, тем более что парторгов, как и везде, не очень жалуют. Сыграли с ним второй раз, и опять я выиграл. Не скажу, что лучше играл — может, он стушевался. Кусает губы, смотрит недовольно: «Давай в третий». Я: «Давай, так и быть». Расставил фигуры и, прежде чем начинать партию, широко перекрестил шахматную доску. Парторг, увидев это, взорвался: «Это нечестный прием, это нарушение!» Я возражаю спокойно: «Ты же атеист! Ты же в крест не веруешь?» Молчит — возразить нечего. В общем, я его и в третий раз обыграл. И потом долго среди местной русской общины ходила история про то, как батюшка крестом парторга победил.

Добавлю, что это было время «раннего Горбачева», которое запомнилось в основном сухим законом и тем, как все, включая зарубежных советских специалистов, пытались его обойти. В посольстве употреблять алкоголь было строго запрещено — поэтому все посольские «ныряли» к нам нарушать сухой закон. Почти каждую неделю стучались: «А можно к вам?»

— Говорят, что в Аргентине Вы не раз встречались с Хорхе Марио Бергольо — будущим Римским Папой Франциском?

— Да, мы с ним встречались, он в это время был ректором семинарии святого Иосифа в Буэнос-Айресе. Он был такой же, как и остальные католические священники. Преподавал, руководил семинарией, иногда приходил к нам, мы общались. Ничего не предвещало, что именно он станет папой римским почти тридцать лет спустя. Отец Бергольо был уравновешенным, без эмоций, ровным, спокойным — в общем, обычным священником-иезуитом. За беседой мог выпить чашку кофе или рюмку коньяка, но не сближаясь и не раскрывая души нараспашку, как это принято у русских. Что еще о нем можно сказать? Бывает так, что один из наших знакомых вдруг становится кем-то значительным, и тогда мы начинаем судорожно вспоминать, что нас этим человеком связывало. Но я не хочу ничего додумывать. Было обычное общение, был простой человек, который неторопливо продвигался по церковной лестнице.

Однако наши жизненные пути с ним разошлись достаточно давно — задолго до того, как он был избран 266-м Римским понтификом.

Египет: «Тебя тянут за руку, тебе улыбаются, тебя угощают. Могут и легонько обмануть»

— Владыка, после трех лет пребывания в Аргентине в должности секретаря экзархата Вы сами уже стали экзархом в Египте. Какое впечатление произвела на Вас эта арабская страна?

— В Египет я был назначен экзархом Патриарха Московского при Патриархе Александрийском и всея Африки в 1989 году, то есть совсем незадолго до крушения СССР. Эта страна с самого начала поразила меня доброжелательностью и приветливостью своего народа.

Какой образ возникает в уме сразу же, когда кто-то заводит разговор о Египте? Конечно, это знаменитые египетские пирамиды. Благодаря им сразу ощущаешь древность этой земли, ее библейское и даже «добиблейское» прошлое. О пирамидах много чего сказано и написано, но это не отменяет личного впечатления от этих царственных «верблюжьих горбов», встающих прямо из песка, словно гигантский караван, идущий через пустыню. Моя резиденция находилась в Александрии, но по долгу службы я по нескольку раз в неделю бывал в Каире. Когда едешь из Александрии в Каир, а дорога проходит через Сахару, то сразу же упираешься в них взглядом. Всегда поражает контраст между величием этих сооружений, между сакральным значением этих гигантских надгробий, венчающих жизнь фараонов и их придворных, и повседневной жизнью современного египтянина.

Впрочем, о далеком прошлом свидетельствуют не только пирамиды, но и знаменитый Каирский музей.

— Но современный египтянин этнически и цивилизационно далек от народов, населявших когда-то Древний Египет.

— Да, это так. Этнически к древним египтянам близки копты, подавляющее большинство которых является христианами. Что касается сегодняшних египтян, то это, прежде всего, арабы, которые пришли в VII веке с Аравийского полуострова. Но мы сейчас не рассматриваем этнографический аспект. Я говорю о характере народа, который удивил меня простотой своей жизни, какой-то особенной навязчиво-ненавязчивой натурой. Верблюды, народные поделки и сувениры, домашние очаги, яркие одежды — все это собрано рядом, все сплетается в один пестрый восточный узор. Мне это все очень напоминало наших цыган. «Дай, погадаю, позолоти ручку, дай детишкам на молоко и на хлеб» — это с одной стороны, а с другой — свободный мир, некая вольница, внутренняя раскрепощенность. И эта нехитрая жизнь проходит под сенью колоссальных пирамидальных сооружений, построенных около сорока веков тому назад!

Не знаю, сколько раз мне довелось бывать вблизи египетских пирамид — я не считал. Но входить внутрь пирамид я избегал — не потому, что боюсь — я вообще мало чего в этой жизни боюсь, а по внутреннему убеждению. Войти внутрь чужого сакрального пространства означает вступить с этим пространством в некую связь.

— Вспомним, однако, что первые попытки создать монотеистическую религию были предприняты именно в Древнем Египте фараоном Эхнатоном...

— На этот счет можно поспорить. Монотеизм появился не в Древнем Египте — он зародился при сотворении мира. Когда Господь создал человека, тогда у него и возникло внутреннее, глубокое чувство связи с Творцом, Единым Создателем. Что до египетского понимания религии, включая попытки установить культ одного бога Атона, то это уже дела рук человеческих.

Но эта уже проблема религиоведческая. Обсуждая ее, нужно быть внимательным, чтобы не запутаться в противоречиях, которые существуют по этому вопросу между арабским Востоком и иудейской цивилизацией. С тем, что монотеизм возник в Древнем Египте, никогда не согласятся иудеи, потому что вера в Единого Творца, по их глубокому убеждению, явилась истиной, открытой свыше избранному народу. И христиане, принадлежащие к той же авраамической традиции, будут солидарны в этом вопросе с иудеями, а не с теми, кто ищет корни истинного учения о Боге в древних египетских культах.

— Что-то памятное связывает Вас с Каиром? Вы уже упомянули Каирский музей.

— Там та же простота жизни, что и во всей стране, но и влияние роскоши, властное вторжение современности тоже очень остро ощущалось. Хорошие автомобили, широкие дороги, модная европейская одежда — все это уже появлялось в Египте в конце ХХ века. На какой-нибудь автозаправке запросто можно было увидеть роскошный «Мерседес» и тут же — осла с канистрами для солярки. Но это вовсе не обязательно создавало какие-то предпосылки для зависти. Погонщик осла не смотрел снизу вверх на владельца «Мерседеса». Наоборот, он выглядел порой более беззаботным и счастливым по сравнению с ним. И даже с некоторым сожалением смотрел на своего более холеного собрата, пристроившегося за рулем дорогой иномарки.

Что касается Каирского музея... Если Вы считаете себя человеком культурным, то Вам обязательно следует там побывать. Все музеи мира, которые возникли позже — и Лувр, и наш Эрмитаж, и Британский музей, и музеи Нью-Йорка, — были бы очень бедны, если бы не имели связи с культурой Древнего Египта. Я бы сказал, что Каирский музей — это основа, это университет, из которого вышла вся мировая культура. Когда говорят об этом музее только применительно к мумиям, золоту и статуям фараонов, это неправильно. Там есть все!

Достаточно сказать, что некоторые древнеегипетские изображения по своей технике напоминают нашу древнерусскую иконопись. Я уже не говорю о множестве ювелирных изделий, технология изготовления которых не разгадана до сих пор. Высочайшее искусство, богатейшая фантазия в сочетании с философией и религией давали результаты, которых невозможно добиться сегодня при самых современных технологиях.

Я настоятельно советую всем, кто собирается посетить Египет, начинать свое знакомство с этой страной не с Хургады или Эль-Ариша, а с Каирского музея.

Лишь тогда получится прикоснуться к ее древней истории и культуре. Спору нет, погреться на солнышке — полезно для здоровья, но побывать в Египте и не заметить его самобытной и уникальной цивилизации, многие загадки которой не разгаданы до сих пор, было бы неправильно.

Оглядываясь на то время из сегодняшнего XXI века, я даже не могу себе представить, как спокойную, как бы погруженную в глубокий сон, страну всего через пару десятилетий могло затянуть в воронку революции, вызванной «арабской весной». Египетский мир вспоминается мне патриархальным и доброжелательным, а все, что произошло с ним в начале XXI столетия, чем-то совершенно чуждым для него, я бы сказал, иноприродным.

А тогда — идешь по египетскому базару, и поневоле складывается ощущение, что все жаждут с тобой пообщаться. Ведь что самое главное на египетском базаре? Не только торговля, не только прибыль, а сам процесс общения, личный контакт продавца и покупателя. Тебе улыбаются, тебя тянут за руку, угощают. Могут, конечно, и надуть — но ты уж сам не плошай и не хлопай ушами! За карманы тоже, конечно, надо держаться — разного рода воришек всегда было много на восточных рынках. Но за одно могу ручаться: никаких проявлений патологической ненависти тогда и в помине не было.

Более тридцати столетий мусульмане и христиане в Египте жили мирно. Современные технологии за десять лет смогли разрушить эту дружбу

— А как складывались тогдашние отношения между коптами и арабами?

— Очень многие копты в то время имели смешанные браки с мусульманами, ходили друг к другу в гости. Ростки неприязни наверняка были, но многовековой опыт совместного мирного проживания на одной земле выработал и противоядие против этого. Представьте: христианство в Египте было с самых первых веков! Достаточно сказать, что именно в этой стране нашли приют святой праведный Иосиф Обручник, Пресвятая Дева Мария и младенец Христос, бежавшие от Ирода. Поэтому христианская вера буквально с момента своего зарождения стала распространяться среди жителей этой страны. Но и ислам в Египте появился с VII столетия, то есть уже вскоре после смерти пророка Мухаммеда. Получается, сколько веков христиане и мусульмане в Египте живут вместе?

— Если вести отчет с VII века, то более тринадцати столетий.

— Более тринадцати столетий! Только представьте себе это!

И за какие-то десять лет современные информационные технологии смогли разрушить эту дружбу. Что это, как не новая страшная вакцина ненависти, с помощью которой определенные силы в мире разрушают и уничтожают традиционные уклады? Подчеркиваю, вакцина ненависти — это новейшее изобретение, ее прививают искусственно. Как в лабораториях биологических институтов выращивают новые разновидности растительных культур, также существуют и социальные лаборатории, в которых разрабатывают технологии социальных потрясений, — образно говоря, выращивают плевелы ненависти.

Не будем называть страны, где это происходит, — они всем известны. Семена ненависти внедрялись по тому же принципу, по которому внедряются бактерии, новые лекарства или яды.

А взошли эти посевы в тот период, который назвали «арабской весной».

Я помню Египет совсем другим. Тогда если возводилась мечеть, значит где-то рядом обязательно должна была быть построена и коптская церковь. Только так и можно было прожить тринадцать веков вместе. И только искусственными методами можно было взорвать этот патриархальный мир, который устанавливался веками. Причем от этого взрыва пострадали и соседние страны: Ливия, Эфиопия, Сирия, Ирак — в этом регионе все взаимосвязано. Еще раз повторюсь: в период моего пребывания в Египте это была абсолютно спокойная страна. И даже если где-то порой и появлялись очаги нестабильности, египтяне хорошо знали, как вовремя их погасить.

— Вы были назначены экзархом при Патриархе Александрийском. Расскажите, пожалуйста, каково было тогдашнее положение Александрийской Церкви?

— Тогда александрийский патриарший престол занимал патриарх Парфений III, естественно, грек по национальности. Это был замечательный патриарх, просвещенный, хорошо образованный, взвешенный, с широчайшим кругозором, умевший подчеркнуть достоинство древней Александрийской Церкви. Он также умел находить баланс не только между мусульманами и христианами, но и между православными и коптами.

Скажу в этой связи несколько слов о коптах. Они тоже называют себя православными, но у нас с ними имеются различия богословского характера. Как и армяне, копты — это монофизиты, то есть исповедуют во Христе только одну природу — божественную. Но вот что удивительно: если спросить, что же разъединяет коптов и православных, то толком на этот вопрос не ответит не только простой человек, но порой и тот, кто считает себя образованным. Ни у нас, ни у них! Если же вы начнете говорить о вере и о личности Иисуса Христа с коптскими священниками, то, не зная богословских тонкостей и подоплеки этого разъединения, драматических богословских споров ІѴ-Ѵ веков, вы никогда не поймете, в чем же мы разные.

Вспомним историю египетского христианства. В этой стране были большие греческие колонии, сформировавшиеся еще в античности, во времена Римской, а затем Византийской империй. Понятно, что, когда здесь возник Александрийский Патриархат — один из древнейших, второй по чести в семье Православных Церквей, то, конечно же, в нем был очень силен греческий элемент. Сейчас в Египте нередко можно встретить и православного араба, но архиереями Александрийской Православной Церкви и уж тем более ее предстоятелями все равно остаются греки.

У арабов это, конечно, вызывает определенное недовольство. В период раннего Мубарака, ставшего президентом Египта в 1981 году, греки жили еще достаточно вольготно, вели торговлю, имели в стране свой бизнес, особенно в сфере текстильной промышленности. Однако после национализации они всего этого лишились, и многим из них пришлось, как говорится, убираться восвояси. У греков и сейчас еще остается в Египте немало храмов, хотя они несколько запущены и малолюдны. Православных арабов недостаточно, для того чтобы их заполнить.

Однако Александрийский патриархат по-прежнему остается одной из самых авторитетных Церквей мирового Православия. Его юрисдикция распространяется на весь Африканский континент. По древней традиции патриарх Александрийский именуется Тринадцатым апостолом и Судией Вселенной, что отражено в его титуле.

С патриархом Парфением у меня сложились очень добрые отношения, несмотря на нашу разницу в возрасте: в 1989 году ему было уже 70 лет, мне — 42 года. Общение с ним стало для меня отличной школой. Бывало, он сам звонил мне: «Феофан, приезжай». И вот мы с ним пьем чай в Александрии с видом на дворец Фарука и королевский парк на берегу Средиземного моря. На побережье греки держали небольшой рыбный ресторан, и Парфений любил временами заезжать туда, чтобы отведать даров моря.

Он рассказывал мне много весьма интересных вещей — а ведь ему было что рассказать! В свое время он был президентом Всемирного совета церквей, хорошо знал не только православный, но и инославный мир, был лично знаком со многими патриархами.

В частности, он многое рассказал мне о важных аспектах отношений Вселенского Патриарха Афинагора с Папой Римским Павлом VI, о подготовке их исторической встречи в Иерусалиме в январе 1964 года.

Генконсул показал на портрет Горбачева и сказал: «Снимите его!»

— Как в то время складывались отношения между Советским Союзом и Египтом?

— Надо признать, что отношение к нашему посольству при раннем Мубараке было хорошим. Хотя понятно, что отношение менялось в зависимости от политической ситуации: к примеру, после знаменитой Шестидневной войны 1967 года[3] некоторым сотрудникам советского посольства пришлось покинуть Египет.

— Можете ли Вы вспомнить каких-то известных дипломатов, с которыми Вам вместе пришлось трудиться?

— Хотел бы вспомнить в первую очередь Владимира Порфирьевича Полякова — профессионального дипломата и замечательного человека. Он блестяще окончил Институт стран Азии и Африки, хорошо знал арабский язык, начал дипломатическую службу в 25 лет и впоследствии стал самым молодым послом в Советском Союзе! У него был огромный опыт дипломатической работы: еще в 1967 году он был советником при посольстве в Объединенной Арабской Республике[4]. Когда после поражения в Шестидневной войне Египет обвинил нас в своем поражении, Поляков был выдворен из страны, но впоследствии дважды становился послом в Египте.

— Удавалось ли Вам находить общий язык с сотрудниками посольства?

— Как в Аргентине, так и в Египте мы раз в неделю собирались в посольстве. Здесь организовывались встречи всех советских граждан, которые работали в республике. Обыкновенно мы смотрели какой-нибудь советский фильм, общались между собой, отлично понимая, что все это — своего рода смотр, некая переэкзаменовка. Проверяли, пришли мы или не пришли, какие у нас настроения и пр.

При этом чуть ли не правилом было отмечаться в специальном журнале. Я узнал об этом, вернувшись как-то из Каира в Александрию, когда тамошний советский дипломат спросил меня как о чем-то само собой разумеющемся: «А Вы там отметились?» Я сначала не понял: «Где?» Он: «В журнале». Я удивился: «Зачем? Я же не сотрудник Вашего посольства». Он возразил: «Но Вы же — советский гражданин?» Я: «Да. Но я представляю здесь Церковь, а не государство». Он продолжал настаивать, и в результате у нас вышла перепалка. Представляете такой разговорчик в советское время?

Это был 1989 год, но то, что Советский Союз исчезнет через два неполных года, даже невозможно было себе представить. Государство стояло еще довольно крепко. И я одолел своего оппонента не потому, что из центра нам дали свободу болтать что вздумается (на местах и в зарубежных представительствах такой свободы никогда не было), а потому, что привел аргумент. «Что Вы хотите? — сказал я ему. — Чтобы завтра, открыв Ваш журнал и обнаружив в нем мою «отметку», кто-нибудь сделал вывод, что православный экзарх работает в КГБ? А ведь такую подпись можно будет счесть доказательством моей связи со спецслужбами! Нет, я совершенно не собираюсь этим заниматься и компрометировать нашу Церковь».

Впоследствии вокруг нашей дискуссии даже возник некоторый шум в дипломатических кругах. Тем не менее мне удалось отстоять свое право не оставлять свои автографы там, где они совсем не нужны. Хотя сотрудники всех советских ведомств, работавшие в Египте, исправно продолжали отмечаться в посольстве. Я не хочу сказать, что я был один такой смелый. Но у меня возникло понимание, что этого делать не следует, поскольку я отвечал не только за себя, но и за авторитет всей Русской Церкви.

— Владыка, в Египте Вы застали крушение Советского Союза. Какое впечатление это произвело тогда на Вас?

— В те годы Генеральным консулом СССР в Александрии был Леонид Григорьевич Титов, ныне покойный. Когда в августе 1991 года в газетах и на телевидении стала появляться информация о происходящем в Москве, никто из консульства толком не мог в этом разобраться. Наконец, по линии МИД пришли некие бумаги, сообщавшие, что Михаил Горбачев отстранен от власти по причине болезни и управление государством сосредоточено в руках некоего ГКЧП.

Что было делать? А в кабинете у Титова, как водится, на самом видном месте висел портрет генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева, он же — первый и последний президент СССР. И тогда Леонид Григорьевич вызывает к себе каких-то людей, возможно по линии спецслужб, и демонстративно заявляет, кивая в сторону портрета: «Снимите его. Этот человек недостоин! У нас теперь новая власть!» Вид у Титова при этом был очень величественный и самоуверенный, как будто это он сам вершит суд над Горбачевым.

Портрет сняли. Но проходит всего несколько дней, ГКЧП был ликвидирован, бунт партийной номенклатуры подавлен, и вот уже наш Леонид Григорьевич с воплями мечется по великолепному консульскому дворцу и кричит: «А кто же снял портрет? Кто посмел? Это ведь портрет президента! Немедленно верните его на место! Это безобразие, это государственная измена!» Слава Богу, портрет не уничтожили, а всего лишь отправили на чердак — поэтому в самом скором времени Горбачев уже снова красовался в кабинете Титова.

— Какое значение для Вас имел крах СССР?

— Для меня это было больно. Интуитивно я чувствовал, в какую сторону будут развиваться события. Единственным «недобитым» идеологическим оппонентом советской власти в стране оставалась Русская Православная Церковь. На огромных просторах СССР существовали лишь две идеологии, которые находились друг с другом в пусть и скрытой конфронтации, — коммунистическая и православная.

Мы уже говорили с Вами о моем отце, который не принимал атеистическую идеологию, но всегда говорил: «Отечество — это одно, и мое отношение к нему неизменно. А коммунизм с вашим социализмом я никогда не приму». Это не помешало ему в 1941 году пойти на фронт добровольцем. И когда говорят, что в Великую Отечественную войну советские люди шли умирать за Сталина и за советскую власть, я всегда могу ответить, что мой отец — не из их числа. Отец воевал за Россию, которая тогда называлась Советским Союзом.

Поэтому распад и исчезновение Советского Союза я уже тогда расценивал как трагедию большого государства. Надо учесть также и то, что Русская Православная Церковь была распространена на просторах практически всего СССР, а также в странах, входивших в орбиту его влияния. И для нас, православных людей, распад такого огромного государства означал и разрыв многих церковных связей, складывавшихся веками. Теперь их предстояло выстраивать практически заново.

Церковь сегодня нередко обвиняют в «пропутинских», а тогда — в просоветских настроениях. Ответ на эти обвинения очень прост: мы всегда — за наше Отечество. А в настоящее время, к величайшему сожалению, мы, русские, — разделенный народ.

Арафат Улыбается и говорит мне: «Видишь окно? Оттуда пули прилетят»

— Приходилось ли Вам общаться лично с Хосни Мубараком?

— Конечно, приходилось. И во время визита Святейшего Патриарха Алексия II в 1992 году в Египет, и ранее — на дипломатических приемах в советском посольстве. Мубарак производил впечатление полностью восточного человека. С другой стороны — годы его пребывания в СССР не прошли для него бесследно. Ведь он учился во Фрунзенском военном авиационном училище и даже прошел курс в Военной академии имени Фрунзе в Москве. Поэтому в разговоре он мог вставить несколько фраз на русском языке и постоянно проявлял симпатию к нашей стране. Да, он был мусульманином, но не очень активным, что и позволило оппонентам в 2011 году отстранить его от власти.

Что характерно: с патриархом Парфением Мубарак почти не общался. Настоящей Православной Церковью в Египте он считал коптов, а Александрийский Патриархат, управляемый, не арабами, а греками, представлялся ему неправильно устроенным. Однако, когда в Египет приезжал патриарх Алексий II, а впоследствии — ныне здравствующий патриарх Кирилл, он устраивал для них пышные торжественные встречи. Отношение простых египтян к предстоятелям нашей Церкви тоже было очень добрым.

Где бы, в каком месте страны патриарх ни появлялся, его везде встречали с большой любовью. И это еще раз демонстрировало международный авторитет Русской Православной Церкви.

— Кроме Мубарака, Вы также встречались и с легендарным Ясиром Арафатом. Как Вам это удалось? Ведь известно, что Арафат общался крайне избирательно и был очень осторожен в выборе контактов.

— При «позднем Горбачеве» отношения СССР с арабским миром испортились. Советский президент демонстративно избрал курс на Запад, на Америку. В арабском мире это было воспринято крайне болезненно, практически как предательство. А отношения с Ясиром Арафатом были показателем, своего рода лакмусовой бумажкой, наших контактов с арабским миром. Как бы и в чем бы ни обвиняли председателя Организации освобождения Палестины (ООП), выстраивать с ним отношения считалось полезным и нужным, потому что через Арафата удавалось решать многие трудноразрешимые вопросы. И вот однажды, когда у советских дипломатов диалог с Арафатом практически зашел в тупик, кто-то предложил использовать для контактов с ним Русскую Пра